жемчужные зубы Медиа, но отбрасывала зелёно-жёлтый яркий отсвет; лучи от изумрудов пересекались с лучами от множества топазов. В этих столь зловещих лучах все присутствующие выглядели как трупы: одна только щека Абраззы сияла ярко, но беспокойно.

На его ароматных циновках в просторном зале расположились короли, и собрание придворных вежливо поклонилось, изливая мягкую лесть, дыша благовониями, растворёнными вокруг них самих.

Зал был устроен в виде тройной террасы; его приподнятый конец был занавешен, и оттуда при каждом перезвоне слов взрывалась весельем девушка, отбрасывала край занавеси и с голой грудью, разливаясь диким и звонким смехом, мчалась вниз по всем террасам и пробегала мимо весёлых королевских сановников.

По краям вокруг зала качались аллеи из миндальных деревьев, их белизна застыла в цветении. Но каждый одетый в виноградную лозу ствол оказывался пустым; гулкие звуки исходили из пустот: пустота разбивала шум волн с берега, и гулкие паузы заполняли воздух, следуя за гулким смехом.

Охранники с копьями шагали по рощам, и внутри теней часто бывало заметно, как они хватали своё оружие и оттесняли назад неких уродливых фантомов, говоря: «Подданные! Не надоедайте ему; Абразза сейчас веселится, Абразза пирует со своими гостями».

А посему удалённые с наших глаз казались людьми со- всем неподходящими, и мы приятно провели время в этих владениях. Не лица проплывали мимо, а улыбки; пересмешники громоздились на ветвях и с пением отдавали нам поклоны так, что леса издали отзывались эхом благодаря тысяче глоток! Рослые йомены усмехались, прикрывшись своими мисками с нагромождёнными на них цитронами и виноградом, слуги хихикали, наливая вино, и все господа громко смеялись, ударяя своими позолоченными копьями, клянясь, что остров ликует.

Таким был остров, где мы остановились, но наши поиски не привели к Йилле.

Глава LXXVI

Некий приятный тайный разговор в роще внутри нашей палаты господ, состоящей из Абраззы и Медиа, Баббаланьи, Мохи и Иуми

У Абраззы имелся прохладный уголок – финиковая роща, где мы привыкли отдыхать днём, соединять наши беседы с лепетом ручьёв и смешивать наши пунши в кубках с виноградом. И, как всегда, Король Абразза оказался принцем среди хозяев.

– Прошу вашу корону, – сказал он Медиа и своими собственными руками повесил её на ветвь. – Не будьте церемонными. – И раскинул свои королевские ноги на земле. – Вина! – И слуги налили его.

Так на траве мы и бездельничали; и король Абразза, который любил старинные вещи своих предков и любил прежние времена и не говорил о современных, предложил Иуми спеть старые песни, предложил Мохи пересказать старые истории, предложил Баббаланье поговорить о старых онтологиях; и скомандовал всем тем временем выпить его старого, старого вина.

Поэтому все мы по кругу осушили и оценили выпитое.

Наконец, мы заговорили о старых бардах: Гомере, который века назад играл на арфе и, прося милостыню, на ощупь прошёл мимо всех благотворителей Марди, получая медяки тогда и бессмертную славу теперь.

АБРАЗЗА: «Как ходили они, если все были слепыми?»

БАББАЛАНЬЯ: «Это было их свойство, Ваше Высочество. Немного великих поэтов имеют хорошие глаза; поскольку они должны ослепнуть, как тот, кто всегда смотрит на солнце.

Сам Вавона был слепым, когда в тишине своего укромного уголка он сказал: «Я построю другой мир. Там позвольте мне быть королём и рабом, философом и острословом, чьи изменчивые действия – странные, гротескные и трагикомичные – удовлетворят мои праздные капризы». Так, мой господин, Вавона играл королями и коронами, людьми и обычаями – и любил играть в одиночестве».

АБРАЗЗА: «Вавона казался одиноким мардиaнином, кто редко уезжал за границу, имел немного друзей и избегал других, избегаемый ими».

БАББАЛАНЬЯ: «Но он избегал не себя, мой господин; ведь великие поэты, как боги, живут уединённо, в то время как вокруг них катятся миры, которые они описывают».

МЕДИА: «Ты, кажется, знаешь всех авторов: ты, должно быть, слышал о Ломбардо, Баббаланья; он славится уже много веков».

БАББАЛАНЬЯ: «Да, это так; и его великие Козтанцы знаю наизусть».

МЕДИА (к Абраззе): «Это – очень любопытная работа, мой господин».

АБРАЗЗА: «Да, мой драгоценный король. Но, Баббаланья, если Ломбардо не пожелал что-либо сказать Марди, то почему он выбрал средство настолько безумное?»

БАББАЛАНЬЯ: «Это было в его характере, я полагаю».

АБРАЗЗА: «Но это не по мне».

БАББАЛАНЬЯ: «И это не было бы естественным для моего благородного господина Абраззы – носить голову Ломбардо. У каждого человека есть своя собственная голова, спасибо Оро!»

АБРАЗЗА: «Любопытная работа, очень любопытная работа. Баббаланья, ты познакомишь с историей Ломбардо?»

БАББАЛАНЬЯ: «Лучше некуда. Все его биографии, что существуют, я читал».

АБРАЗЗА: «Затем скажи нам, как он пришёл к желанию написать эту работу. Одного я не могу вообразить: как эти бедные дьяволы умудряются катить такие громы через весь Марди».

МЕДИА: «Их гром и молния кажутся спонтанно вспыхивающими, мой господин».

АБРАЗЗА: «Которые не поглощают их самих, мой любимый принц».

БАББАЛАНЬЯ: «В какой-то мере верно, Ваше Высочество. Но прошу вас, послушайте; и я попытаюсь показать путь, которым Ломбардо создал свои великие Козтанцы».

МЕДИА: «Но ты прислушайся, философ! На сей раз никаких несвязностей; заткни этого дьявола Аззагедди. И теперь скажи, что первоначально побудило Ломбардо к этому предприятию?»

БАББАЛАНЬЯ: «Впервые и навсегда – переполнение сердца: наполнение, кипение, искрение; и движение, как у бутылки в вашей руке, мой господин. Второе – желание пробудить самого себя, дабы добыть клубни ямса».

АБРАЗЗА: «Желание второго повода было бы достаточным, философ?»

БАББАЛАНЬЯ: «Сомнительно. Не нужно больше одного канала, чтобы осушить переполненную душу. Кроме того, самое большое наполнение не спонтанно, и, даже будучи отфильтрованной, как насыщенные сиропы, эта жидкость остаётся вязкой, тогда как невязкие жидкости многословны и разливаются более широко. Следовательно, когда изобилие соединяется с большой ленью, то этот человек для других тоже слишком часто кажется пустым, хотя его собственные мысли формируют Божественный Ряд, неопределённый из-за своей необъятности и широты, но не из-за отсутствия силы, а из-за отсутствия всемогущей воли, что движет его силой. Его собственный мир наполнен, точка опоры определена, но рычага там нет. Такому человеку предстать перед каким-нибудь решительным жилистым хамом – это то же самое, что повесить на него палаш за доблесть перед его разоружением. Наши умы – хитрые, сложные механизмы, и одна капля, или колесо, или желание оси задерживает движение или остановку. Головной мозг не должен перевешивать мозжечок, наши мозги должны быть круглыми, как шары, и стоять на широком туловище, вдыхая утреннюю силу, – это вдохновение. У нас было широкое развитие частей человеческого тела, но никакого развития мужества. Перед полностью развитым человеком пали бы Марди и вера. Мы – идиоты, младшие сыновья богов, порождённых слепой божественной любовью, отчего все наши матери испытали выкидыши. Гиганты были в наших зародышах, но мы, как карлики, шатаемся из-за огромных голов. От такого нагромождения наши тела разрываются. Мы умираем от слишком большого количества жизни».

МЕДИА (к Абраззе): «Не проявляй нетерпения, мой господин; он сейчас выздоровеет. Ты говорил о Ломбардо, Баббаланья».

БАББАЛАНЬЯ: «Да, Ваше Высочество. Из всех мардиaн по своей природе он был самым инертным. Вы когда-либо видели жёлтого льва, весь день греющегося под жёлтым солнцем, в мечтах разрывающего стада слонов; лежащего навзничь на своей широкой спине и мигающего веками? Так и с Ломбардо; но свирепый искатель, охотник, пришёл и пробудил его рёв. Волосатыми волнами его большая грива бурлит, как море, его глазные яблоки пылают двумя адами, его лапа останавливает катящийся мир».

АБРАЗЗА: «Другими словами, клубни ямса были обязательны, и он, бедняга, ревел, чтобы заполучить их».

БАББАЛАНЬЯ (склоняясь): «Частично так, мой точный господин. И как с вашим собственным золотым скипетром, как время от времени с вашими